"Книга" - Гран Борис Кудряков

Как в вашей жизни появилась фотография?
Лежу на диване. За окном 1956-57 год. На шкафу, на гвоздике висит запылившийся аппарат "Смена 1" (фотоаппарат брата, а брат в армии). Почему-то взял его в руки, затвором пощелкал, понравился звук пружинки (он был такой "веселый"). Потом мы с приятелем, сбросившись по 2 рубля (цены еще "хрущевские") купили на двоих пленку, сначала поснимали друг друга, а потом пошли к Петропавловке подглядывать за загорающими девушками. Затем был фотокружок в ДПШ Московского района и фотоучилище на Тамбовской улице, после которого направили работать фотографом в Горный институт. Ездил в экспедицию на Кольский полуостров и снимал горные разработки. Зарплата небольшая, но с командировочными и "северными" выходило достаточно для того, чтобы параллельно заниматься творчеством. Принимал участие в выставках клуба "ВДК" и в другие места ходил. Но смущали идеологические запреты, прежде всего, запрет на съемки "городской наготы", непарадных задворков, которые мне были более всего интересны. Пенсионеры-пионеры бдительно отслеживали "фотографа-очернителя". Несколько раз "фотоэтюды" заканчивались в милиции, где пленку засвечивали и делали "отеческое" наставление: "Для американской Би-Би-Си снимаешь?!"

Насколько андеграунд был для вас осознанным выбором?
В 1968 году я вернулся, отслужив в армии и приятель потащил меня в кофейню на Малую Садовую. Там по вечерам собиралась "демократическая" шпана: художники, фарцовщики, "центровые", студенты, люди уличного романа. Как-то появился весьма колоритный персонаж в сатиновых штанах и прямо подошел к нашей компании. Это был Костя Кузьминский. Нас никто не знакомил, но по глазам он сразу опознал "своих". С помощью Кости круг знакомств расширился. Тогда мы уже понимали, что существует два мира: "советский придворный" и "неподвластный творческий". Этот круг не был большим, на весь город было около двадцати точек - частных квартир (слово "салон" никогда не нравилось, салон - это кокаин, курсистки, бледные лица, предчувствие переворота, обглод), где можно было встретить интересных, живых творческих людей. Например, у Кузьминского была удивительная библиотека, и он с легкостью давал читать книги, в том числе редкие издания Хлебникова, Крученых, Обериутов. В его квартире появлялись Горбовский, Эрль, Соснора, Довлатов, Веня Ерофеев, Шемякин, Овчинников, Лен. Там же мы сделали выставку "Под парашютом". Кстати, идею названия я предложил. Хотелось во время выставки превратить квартиру в необычный выставочный зал. Так и появился парашют, свисающий с потолка.

Успех был?
Еще какой. Вообще это был хеппенинг. Дверь открывала многострадальная мама Кузьминского, сам он лежал на диване в центре, в бордовом халате, приходили чекисты: чистое бритье, брилиатиновый пробор, кримпленовые костюмы.

Литература началась тогда?
Нет, много раньше. Я начал писать чуть ли не с 14 лет. (Меня тогда раздражал Чехов, Талант, но как-то все время сдерживающий и обрезающий себя). Много писал в армии. Посылал опусы в Москву, в литконсультацию. Видимо из-за этого перевели из Минского гарнизона в буддийские пустыни Монголии. Спасибо большое!

Когда появился Борис Смелов?
С Борей я познакомился в 1968 году. Во время подготовки очередной выставки клуба "ВДК" там появился очень сердитый молодой человек и, не подходя к комиссии, стал в стороночке показывать свои снимки. То, что он показывал, сильно отличалось от того, что делали другие. Там был особый воздух романтизма 30-х и просто удивительная печать. Я потащил его на Малую Садовую, а потом к Кузьминскиму на Бульвар Профсоюзов. Именно тогда Кузьминский и придумал нам прозвища - "Гран" Борис и "Пти" Борис. Кстати, любимым писателем Смелова был Достоевский и в нем самом было много "достоевщины": обостренность восприятия, взрывной темперамент, гипертрофированная гордость, социальная пришибленность. Иногда он был просто непредсказуем.

Осознавалась ли тогда фотография "высоким" искусством в среде художников?
Мы об этом не задумывались. Нам нравилось снимать и наслаждаться прогулками по городу. Конечно, любая съемка требовала настроя - особого, "пьяноватого" состояния полусна, который, позволял "выхватывать" кусочки бытия. Большое значение имели книги - философская, богословская литература, которые ставили вопросы, вырывающие сознание из повседневной рутины. Именно тогда я осознал свою главную тему - успеть зафиксировать питерскую городскую жизнь в ее "непричесанности". Остро почувствовал, как меняется окружающий мир. Мгновения света, фактуры, персонажи, манера поведения людей даже из ближайшего прошлого уже неповторима. Это осознание создает у меня острое желание успеть поймать мгновения уходящего времени. И эта погоня безостановочна. Чудо фотографии не только в ее игре с Хроносом. Однажды мой собственный снимок сорокалетней давности свел меня с ума, или как говорят в джакузи "дал по шарам". На фото - тетка с девочкой, на заднем плане грядки. Лето 1961 года, я в белой рубашке, босиком, только что с купания. На кухне дымится картошка, под полотенцем ежевичный пирог. На второе - лещ, запеченый в тесте. Мирное небо. Хорошо. Сладко. И вот это фото забрало меня в себя и я "улетел" на 2-3 минуты. Вернулся в кошмарном восхищении. Моя "комсомольская" юность не одобряет мистику и спиритизм, но подобные "улетания" со мной и моими коллегами случались не редко.

Кроме "уличных" и "квартирных" съемок фактур жизни "застигнутой врасплох" вы делали и много постановочных натюрмортов?
Я снимаю те вещи, которые меня окружают. Некоторые предметы переходят из натюрморта в натюрморт в течение 25 лет. Натюрморт это изъятие части жизни из времени, это разговор с миром через предметы и в то же время разговор с самими предметами. Красота скрыта везде: в куске старой жести, в облупленной стене. К этому приходишь после эстетских игр с "павловскими" штофами и антиквариатом. Кстати, мы с Борей Смеловым сильно спорили по поводу его натюрмортов. Я ему говорил: "Ты все стараешься воссоздать серебро "малых голландцев" - ампирную эстетику для директора бани. А ты сумей сделать композицию из обыденности, например, из трех кирпичей".
Ваши фотографии я впервые увидел в 1982 году в самиздатовском питерском журнале "Часы". Причем это были вклейки ручной печати. Как это получилось?
Борис Останин предложил мне напечататься в журнале. Я сначала отказывался (не был уверен, что достоин), но он выдвинул веский аргумент: "При обыске пропадет все, а так что-то останется". Затем в журнале была сделана фотопубликация. И это был действительно подвиг - авторские фото для всего тиража были напечатаны "в ручную" (ни ксероксов, ни компьютеров еще не было).

Как появилось совмещение фото и текстов?
Когда рассматриваешь напечатанные фото, то часто вспоминаешь обстоятельства и сопутствующие события. Подпись под фото влияет на контекст восприятия. Например: "Украли мочалку в бане", "Поругался с приятелем N", "Уехал на юг", "Дворник оказался сукой", "Долго били в ДНД за этот снимок". Такие подписи придают разную эмоциональную окраску одному и тому же фото.

Откуда в ваших текстах такое количество разнообразных речевых фактур?
Я много встречаю текстов в ежедневной жизни: слышу их от людей в трамвае, в офисах, в пивных, на улицах. Там много языка и темперамента. Запоминаю или записываю. Мне нравится и мелодика звучания иностранных слов, хотя иностранных языков я не знаю. Работа идет день и ночь, не отпускает. Семья, деньги, все в сторону - главное ты и текст. Тема постоянно находится в голове, ты просыпаешься, думаешь о профессии, о литературе и вокруг тебя вихрь, который надо уложить в текст. Помню, как Кузьминский, которому я показывал свои ранние тексты, определил главное направление технологии: "Если отнять сюжет, то слово все равно должно продолжать работать". В конечном счете, это выход к стихии языка, к "беспредметности", которой занимались и в 20-30е годы. Форма и сила короткого рассказа сравнима с поведением боксера на ринге. Первый же абзац должен бить "на повал". Не уверен, что у меня получается, но двигаться надо в эту сторону. Пока напечатал только две книжки короткой прозы, пьесы и стихи, но в моем багаже есть и несколько романов. Не суечусь. Я кайфовщик. Для меня главное процесс. В ноябре, когда все живое задремлет над засолами и бужениной в подвале, и в сладком затишье будет предаваться изюмным мечтаниям, я в деревне выхожу в темный ночной лес. На поляну или опушку. С фонарем "Летучая мышь". С переносным столиком. Усаживаюсь за него. Слышно как за спиной зевает кикимора, шуршит еж, падают шишки. После "подготовки" выхожу в 11-ое измерение и пишу или просто наслаждаюсь звуками. Под утро возвращаюсь, насыщенный токами ночи.

Интервью с Дмитрием Пиликиным записано 12.09.2003 в "Борее" с 15.04 до 17.05 по местному времени.